платья, однако, Синтия очень скоро показала, что она — дочь своей матери в том, что способна делать своими ловкими и легкими руками. Она была превосходной мастерицей и в отличие от Молли, которая хорошо справлялась с простым шитьем, но не имела никакого представления о шитье платьев или изготовлении шляп, могла повторить фасоны, лишь мельком увиденные на улице в Булони, несколькими красивыми и быстрыми движениями рук складывая и скручивая ленты и кисею, которыми снабжала ее мать. Таким образом, она подновила весь гардероб миссис Гибсон, делая это в какой-то пренебрежительной манере, причина которой была Молли не вполне понятна.

День за днем течение этих мелких, незначительных событий прерывалось новостями, которые привозил доктор Гибсон о приближающейся смерти миссис Хэмли. Молли — очень часто сидя рядом с Синтией в окружении лент, проволоки и вуали — слушала эти бюллетени как звон похоронного колокола на свадебном пиру. Отец сочувствовал ей. Для него это тоже была потеря дорогого друга, но он был так привычен к смерти, что ему она представлялась лишь тем, что она и есть на деле: естественным концом земного существования. Для Молли смерть той, кого она так хорошо знала и так сильно любила, была скорбным и мрачным явлением. Ей становилась невыносима окружающая ее повседневная мелкая суетность, она выходила в замерзший сад и мерила шагами дорожку, которую защищали и скрывали от взора вечнозеленые кусты.

Пришел день — это длилось не так долго, лишь менее двух недель назад Молли вернулась из Хэмли-Холла, — и конец наступил. Миссис Хэмли рассталась с жизнью так же постепенно, как она рассталась с сознанием и со своим местом в этом мире. Тихие волны сомкнулись над ней, и ее место более не знало ее.

— Они все посылают тебе привет, Молли, — произнес ее отец. — Роджер сказал, что он понимает, как тебе будет тяжело.

Мистер Гибсон приехал очень поздно и теперь обедал один. Молли сидела в столовой рядом с ним, чтобы составить ему компанию. Синтия с матерью были наверху. Миссис Гибсон примеряла головной убор, изготовленный для нее Синтией.

Молли осталась внизу после того, как отец снова ушел — на заключительный обход своих городских пациентов. Камин уже почти догорел, свет меркнул. Тихо вошла Синтия и, взяв бессильно свисающую руку Молли, села у ее ног на коврик и стала молча растирать ее холодные, как лед, пальцы. Ласковые движения растопили слезы, тяжестью лежавшие на сердце Молли, и капли поползли по ее щекам.

— Ты очень любила ее — верно, Молли?

— Да, — с рыданием вырвалось у Молли, потом наступило молчание.

— Ты долго знала ее?

— Нет, меньше года. Но я часто виделась с ней. Я для нее была почти как дочь — так она говорила. Но я с ней так и не простилась. Ее рассудок ослабел и угас.

— По-моему, у нее были только сыновья?

— Только мистер Осборн и мистер Роджер Хэмли. У нее когда-то была дочь — Фанни. Иногда, в болезни, она называла меня Фанни.

Некоторое время девушки молчали, глядя в огонь. Синтия заговорила первой:

— Я хотела бы уметь так же любить людей, как ты, Молли!

— А разве ты не умеешь? — удивленно спросила Молли.

— Нет. Я знаю, многие люди любят меня или, по крайней мере, думают, что любят, но мне никто, по-моему, особенно не нужен. Я уверена, что больше всех я люблю тебя, маленькая Молли, хотя и знаю всего только десять дней.

— Но ведь не больше, чем свою мать? — в изумлении спросила Молли.

— Больше, чем свою мать, — слегка улыбнувшись, ответила Синтия. — Звучит, должно быть, ужасно, но это так. Только не осуждай меня сразу. Я не думаю, что любовь к матери приходит просто по закону природы, и вспомни, как долго я была разделена со своею! Я люблю своего отца, если ты хочешь знать, — продолжала она, и в голосе ее прозвучала сила истинной правды, потом она остановилась. — Но он умер, когда я была совсем маленькой, и никто не верит, что я помню его. Я слышала, как мама, когда еще двух недель не прошло после похорон, разговаривала с посетителем: «О нет. Синтия еще слишком мала; она уже совсем забыла его». А я кусала губы, чтобы не закричать: «Папа, папа, разве я забыла?» Но что об этом говорить! Ну а потом маме пришлось пойти в гувернантки, иначе она не могла, бедняжка, но ее не очень огорчило расставание со мной. Я, должно быть, доставляла много хлопот. Так что меня в четыре года отправили в школу, сначала в одну, потом в другую. Во время каникул мама гостила в богатых домах, а меня обычно оставляла с учительницами. Один раз я ездила в Тауэрс, и мама постоянно читала мне там нотации, но я все равно была непослушной. Поэтому больше меня туда не брали, и я была этому очень рада, потому что это ужасное место.

— Это верно, — сказала Молли, помнившая свой собственный несчастный день там.

— А раз я поехала в Лондон, пожить у моего дяди Киркпатрика. Он адвокат и сейчас преуспевает, но тогда был довольно беден, и у него было не то шестеро, не то семеро детей. Это было зимой, и мы все теснились в небольшом доме на Доути-стрит. Но все-таки было не так уж и плохо.

— Но потом ты ведь жила с матерью, когда она открыла школу в Эшкомбе. Мне мистер Престон рассказывал, когда я провела там день в имении.

— Что он тебе сказал? — спросила Синтия, едва ли не с яростью.

— Да ничего, кроме этого. Ах да! Он превозносил твою красоту и хотел, чтобы я пересказала тебе то, что он говорил.

— Если бы ты это сделала, я бы тебя возненавидела.

— Конечно, я даже и не думала этого делать, — ответила Молли. — Он мне не понравился. И леди Харриет говорила о нем на другой день как о человеке неприятном.

Синтия ничего не ответила. Некоторое время спустя она сказала:

— Как бы мне хотелось быть хорошей!

— Мне тоже, — просто сказала Молли. Она снова думала про миссис Хэмли:

Деяния лишь праведных земли

Благоухают и цветут в пыли, —

и то, что «хорошо», именно в эту минуту представилось ей тем единственным, что длится и сохраняется в мире.

— Глупости, Молли! Ты и есть хорошая. По крайней мере, если ты нехорошая, то какая же тогда я? Реши-ка такую простейшую математическую пропорцию! Но это пустой разговор. Я нехорошая и теперь уж никогда хорошей не буду.